Я лежал на соломенном миндере у самого берега моря и любовался величественным Кара-Дагом, неспешно смакуя инжир, который упал от дуновения морского ветерка прямо в мои руки с ветви дерева, укрывшего нас в своей тени для послеполуденного отдыха.
— Маш’Аллах, Риза- ага! Очень вкусный инжир!
— Аш олсун, кадем. Он упал прямо в твои руки по милости Всевышнего. Безо всяких усилий. Именно в это мгновение. Замешкайся ты на миг или приди чуть позже, плод упал бы на песок и превратился в мусор. Это ли не берекет?
— Как здесь появилось это дерево?
— Его посадил мой отец той весной, когда мы вернулись сюда. Всего он раздобыл с десяток чахлых саженцев, но выходить сумел только одно дерево. В последние годы своей жизни он часто лежал в тёплые дни на миндере, так же, как ты сейчас, любовался Кара-Дагом, пел песни, махал руками, смеясь и плача. Когда я подходил к нему с детьми, он со слезами на глазах целовал внуков и шептал молитвы, воздавая хвалу Всевышнему.
Я подходил иногда и спрашивал, что он видит, о чём его тоска? Тогда отец обнимал меня и рассказывал свои истории.
Он рассказывал о том, как они жили в доме у моря, как ходили рыбачить под парусом к самому Кара-Дагу, где было много рыбы, но место считалось опасным и заколдованным, и за это их звали безумными смельчаками.
Он рассказывал, как любил маму и сестренку, которую практически не помнил. Он вспоминал, как летом приезжали родственники, и они ходили в чаиры собирать неучтенные колхозами фрукты и ягоды, чтобы заготовить на зиму варенье и бекмес. Он часто повторялся и рассказывал одно и то же. Я иногда сердился, но не смел перечить.
Но однажды, незадолго до смерти, он взял меня за руку, серьезно посмотрел в глаза и сказал: «Спасибо, что никогда не перебивал меня и давал поделиться теми моментами радости и счастья, которые есть в моей памяти. Это очень важно и нужно. С того момента, как из моих рук забрали бездыханное тело сестренки вслед за матерью, и до того дня, как в мои руки положили новорожденного тебя – я не знал подлинной радости. Не так много в моей жизни было дней, которые я бы мог назвать просто хорошими. До того, как мы вернулись к подножию Кара-Дага, я не мог быть счастлив. Я не мог вернуть в память утраченные образы и воспоминания. Они были растоптаны и размазаны солдатскими и комендантскими сапогами, они были стерты детдомовскими «воспитателями», их ненавистью и злобой по отношению к несчастным сиротам. Они были погребены под толщей несправедливого злословия, клеветы и лжи.
Только дома я постепенно вспомнил всё то, что было так, словно это – любимый фильм. Я вновь и вновь переживаю те редкие моменты счастья, которые видел в своей жизни до возвращения домой. И я счастлив каждый день с тех пор, как снова дома».
Так получилось, что отец был достаточно закрытым человеком и очень мало говорил. Он был постоянно напряжен, как пружина, и стремился к одной цели – вернуться в родной Ашагъы Отуз, построить дом и высадить сад. Об отце я знал лишь то, что он детдомовский. Дед погиб в трудовой армии в 49-ом году, а мать с сестренкой умерли в первые месяцы после акта геноцида в отношении нашего народа. Постепенно из его рассказов я узнал больше.
Отец родился здесь, в этом селе. В то время здесь не было поселения как такового. Было село Отуз, а от него до самого берега раскинулись сады. В начале прошлого века тут начал зарождаться курорт, и прадеда пригласил его основатель в качестве управляющего. Мой прадед владел здесь садом и большим гостевым домом, который был построен с подачи помещика и с его помощью. До революции дом практически круглый год был полон гостей. Прадед прекрасно разбирался в уходе за деревьями, хотя не имел какого-либо специального образования, разводил пчел, собирал целебные травы и плоды, содержал большое хозяйство. Прабабушка, по рассказам отца, была народной целительницей. Знала заговоры, молитвы, умела вставлять пупок и суставы, помогала женщинам, которые не могли родить. На настойках трав, козьем молоке и свежей еде выхаживала слабых детей. Их знали не только в округе, но и в Москве и Петербурге. Курорт «Нижние Отузы» становился все популярнее. После революции прадеда вынудили отдать сад в колхоз и стать в этом колхозе агрономом. Он с трудом не оказался в числе расстрелянных, как сочувствующий белогвардейцам. Спасло лишь то, что прабабка лечила дочку комиссара из Кефе от испуга и заикания незадолго до революции. Дом не отобрали лишь из-за того, что семья была большой, хотя хозяйственный двор вместе со всей скотиной тоже отошел к колхозу. Осталась одна корова да козы, которые вольно паслись в окрестных горах, приходя домой лишь на ночь. Прибывшие красноармейцы перестреляли и сожрали коз, за пару лет разграбили и уничтожили то, что было создано местными жителями, и убрались в города. Так что снова стало немного легче жить до 30-х годов.
В 30-е годы прадеда арестовали по доносу молодого бездельника, который сватался к его дочери и получил отказ. За, якобы, утайку от колхоза двух ящиков яблок из собственноручно высаженного сада Эшреф-къартбаба был отправлен в лагерь, и о дальнейшей его судьбе ничего не известно.
С началом войны моего деда призвали на фронт, откуда после освобождения Крыма от немецкой оккупации он попал в трудовой лагерь, где и погиб в 1949 году.
Папа рассказывал о том, как в детдоме засыпал и просыпался с мечтой вновь встретиться с отцом. Жаль, что этой мечте не суждено было сбыться. Уже будучи в Крыму, он узнал от человека, который тоже прошел трудармию, что незадолго до назначенного освобождения его отца убили надзиратели. Они боялись мести за истязания и оскорбления, нанесенные гордому и сильному мужчине, прошедшему войну.
После детдома отец пережил немало тягот. Получил профессию сварщика и работал на стройках, пока не познакомился с моей мамой. Они поженились и обосновались в Ташкенте, где отец стал принимать активное участие в национальном движении.
Когда мне было 3 года, родители впервые попытались вернуться в Крым. В родное село. Наш родовой дом был цел, но разделен на четыре семьи привезенных откуда-то из-под Рязани крестьян. Отец говорил, что его не хотели впускать в дом, но он прикинулся партийным работником, который собирал данные о необходимости проведения ремонтных работ в домах жителей. От увиденного он пришел в ужас. Жилище провоняло сивухой и салом, покрытые копотью стены в последний раз видели побелку в 1944 году, перед выселением настоящих хозяев. Он спросил, как можно было привести в такое состояние добротный и уютный дом, на что получил ответ, что это – не дом, а общага, и что жильцам обещали в скором времени выдать квартиры в Судаке.
Три раза нашу семью выдворяли из Крыма. Три раза отец возвращался в Отуз. Его не прописывали, не давали работу, но он упорно шел к своей цели.
Мы с трудом поселились на севере Крыма, под Армянском. Отцу «повезло», что председатель колхоза был из местных, коренной крымчанин и фронтовик, а не пришлая тыловая НКВДшная крыса, расстреливавшая детей и стариков, занявшая чужой дом и кричащая о предательстве целого народа, чтобы оправдать свою никчемность и ничтожество. Он сумел получить разрешение на прописку благодаря тому, что началось строительство завода, а квалифицированного персонала не хватало.
Там папа постоянно пытался вырастить сад и виноградник, но засоленные земли и сухой климат не давали этого сделать. Деревья едва доживали до 5 лет и гибли, достигнув солончакового пласта. Отец работал в колхозе, а мама традиционно была домохозяйкой. Помимо работы в колхозе папа делал людям отопление, водопровод, сам варил котлы и бойлеры, чинил автомобили и домашнюю утварь. Он копил деньги, чтобы дать образование мне и сестрам, купить дом, в котором родился, дав за него такую цену, от которой новые жильцы не смогут отказаться.
В Курортное, как прозвали Ашагъы Отуз после высылки коренного народа, мы ездили каждое лето на море. Отец рассказывал нам о том, как все было здесь устроено до войны. Водил на Кар-Даг, показывал, где были родники, чаиры.
Уже в начале 90-х, когда люди стали массово возвращаться на Родину, мы приехали на море и увидели, что дома нет. Осталось лишь пепелище. Папа стал расспрашивать местных жителей о том, что произошло, и узнал, что жильцы, не дождавшись обещанных квартир, постепенно разъехались. Остался один никому уже не нужный старик-алкоголик, который жил в этом доме, как в пещере, загаживая одну комнату за другой. В итоге он уснул с сигаретой и сжег дом, чудом успев спастись.
В то время колхоз, в котором работал папа, уже начал разваливаться, и у людей начались большие проблемы. Накопленные деньги превратились в фантики. Спасало лишь то, что папа умел работать руками и меня научил.
Когда люди по возвращении в Крым, не дождавшись обещанных правительством земельных участков, стали сами занимать пустующие земли и строить там времянки, землянки и закладывать фундаменты будущих домов, мы решили, что пора перебираться из нашего села. Мать настаивала на том, чтобы переезжать в Симферополь, также заняв участок. Папа купил вагончик-бытовку у председателя колхоза и понемногу заготавливал строительные материалы, покупая окна, двери, балки и шифер, батареи и трубы с быстро растаскиваемого колхозного имущества. Он не употреблял спиртное, а бутылка самопальной водки или самогона в то время была свободно конвертируемой валютой, которой с ним часто рассчитывались за проделанную работу.
Я в то время уже закончил школу, но не поступил в институт из-за отсутствия денег и нежелания еще 5 лет сидеть на шее у отца, который без устали трудился, чтобы помочь семьям сестер, живущим во времянках на окраине Симферополя.
Я заметил, что с того момента, как мама стала «обрабатывать» его по поводу переезда в Симферополь, его взгляд потух, а морщины на лице стали еще глубже. Я понимал, что тот маяк, который освещал ему весь жизненный путь, угас. Родительский дом сгорел, а возможность постройки нового дома была отнята вместе со сбережениями. Умом он понимал, что нужно перебираться поближе к городу, но его сердце и душа принадлежали Кара-Дагу.
Мы возвращались с работы, и я сказал отцу, что не хочу переезжать в Симферополь, чтобы жить там среди грязи на клочке земли. Что не хочу каждый день смотреть на то, как он угасает, погрязнув в рутине и строительстве нового дома. Я понимал, что, уехав в Симферополь, мы вряд ли сможем, как раньше ездить на море к Кара-Дагу, а вид сгоревшего дома никак не обрадует мою бабашку, даже если мы и выберемся в те места.
Дома за ужином мы сказали маме, что не будем переезжать в Симферополь, а возвращаемся в Ашагъы Отуз, где поселимся на месте родительского дома. Мать попричитала полчаса, назвала нас с отцом упрямыми ослами, но потом согласилась и призналась, что ждала этого момента. Она знала, что отец не откажется от своей сверх-цели, которой жертвовал всю жизнь. Всю зиму мы трудились, не покладая рук, брались за любую работу, чтобы максимально собрать деньги на «первое время». А в апреле, как только прошли морозы, мы перебрались в родные места. За зиму отец нашел еще нескольких человек, которые захотели поселиться в Ашагъы Отузе, и переехали сразу несколько семей. Мы привезли вагончик и соорудили возле него небольшой навес, под которым стоял очаг и стол. Мы понимали, что в первое время будет война за то, что до этого никому и даром не нужно было. Поэтому в первый год мы жили в вагончике вдвоем с отцом, а мать присматривала за хозяйством и домом, в котором мы жили до переезда.
За зиму мы несколько раз отбивались от попыток выгнать нас с занятой земли, расчистили и укрепили фундамент сгоревшего дома и подготовили площадку для строительства. Мы жили без света и водопровода, которые отключили после нашего приезда. А до того на пепелище стоял работающий водопроводный кран и было подведено электричество. В грудах земли и мусора, накопленного за полвека, отец разыскал свой клад, спрятанный за домом. Среди каких-то безделушек был неплохо сохранившийся клинок, к которому он смастерил рукоять из кизиловой ветки и никогда не расставался со своим кинжалом.
Летом следующего года мы разобрали дом, в котором жили, все хозпостройки и перевезли все пожитки в Ашагъы Отуз. На фундаменте родительского дома мой отец строил новое жилище.
Его глаза снова горели, как звезды, а в походке и осанке появилась юношеская удаль. Он трудился без остановки, как будто боялся чего-то не успеть. И я впервые за долгие годы увидел, что мой отец постоянно улыбается и что-то напевает. От былой угрюмости и насупленности не осталось и следа.
То, что ты видишь сейчас – гостиница, добротные дома, магазины и кафе, новые автомобили, радостные спокойные лица и всё остальное, что сейчас есть у нашей большой семьи – результаты нашего многолетнего кропотливого и ежедневного труда.
Всё начиналось с того, что в первый год мы сидели без денег и практически без еды, когда к нам пришла группа туристов, и они попросились остаться на ночлег. Привезенные с собой запасы закончились, и мы собирались поехать проведать маму и закупить продукты. Туристы увидели казан и попросили приготовить что-то национальное. Они уже неделю были в пути и питались исключительно консервами. Отец, угощая гостей кофе с сахаром, посетовал на то, что не сумеет проявить гостеприимство надлежащим образом и объяснил ситуацию.
Тогда проводник группы сказал, что как раз с деньгами проблем нет, но вот с тем, как их потратить, возникли сложности. Они сели в машину и поехали за продуктами, которые в то время нужно было не просто купить, а раздобыть. Через 2 часа отец вернулся с бараном в багажнике и полным салоном продуктов.
Мы приготовили джиз-пыз и плов, а на следующий день шурпу и шашлык на импровизированных шампурах из расплющенной мною алюминиевой проволоки. Отец рассказывал туристам истории о родных местах, объяснял непонятные для них названия местности, нанесенные на карты, рассказывал легенды, связанные с появлением этих названий. Он показал им давно забытые тропы в окрестных горах и рассказал историю нашего народа В общем, мы кормили туристов 4 дня, а перед уходом, на 5-й день, проводник дал отцу свой номер телефона и попросил позвонить ему в середине апреля следующего года. Он спросил, сколько денег нужно заплатить за услуги, но папа категорически отказался и сказал, что это мы должны благодарить их за еду и интересную компанию. Туристы скинулись по 100 долларов и отдали нам со словами благодарности. Мы были просто в шоке. 500 долларов за 5 дней!
В последующие годы эти люди и их дети всегда приезжали к нам. Благодаря отцу они полюбили Кара-Даг и Крым. Они полюбили наш народ и нашу историю, соприкоснувшись с ней.
За 200 долларов мы провели электричество и воду, вернее, не провели, а восстановили. Настоящая алчность оказалась сильнее показной ненависти — еще никто не давал взятки председателю разворованного колхоза долларами. Дорога на Родину была проторена не только и не сколько бунтами и протестами, а долларами и золотом. За то, что другим не нужно было и даром, мы, дети этой земли, платили и платим огромную цену, по меркам этих алчных ублюдков, именующих себя «Властью». Мы покупали участки, на которых были свалки и нечистоты, мы покупали прописку, покупали рабочие места, покупали возможность давать образование детям, лечить своих родных и близких. Но сейчас дети и внуки этих алчных «председателей», сидя в креслах чиновников или пропивая награбленное и наворованное, сетуют на то, что их родители разменяли на медяки золотую жилу. Эти ущербные чинуши видят только новые тачки и красивые шмотки, но не видят то, что лежит за этими вещами. Упорство, целеустремленность и созидательный труд. То, что есть в нас, и то, что мы прививаем своим детям и внукам.
Благодаря нашему труду, упорству и сплоченности мы на голой земле за 20 лет возвели целые поселки. Не благодаря, а вопреки государству мы создали целые отрасли. И глядя на нас в эти сферы пришли другие люди. И сегодня земля, которая полвека была никому не нужна и раздавалась гектарами, стала стоить какие-то немыслимые деньги. Потому что вернулся хозяин, который видит ценность и воплощает идеи. Потому что вернулся сын, любящий свою Родину-мать и ценящий каждый клочок земли…
Ты слышал легенду о Карадагском змее или чудовище? Отец верил в его существование. Он говорил, что видел змея в детстве 2 раза. Один раз, перед началом войны, издали, а второй раз вблизи, когда ловил рыбу, перед выселением из отчего дома. Он категорически отказывался рассказывать какие-то подробности об этих случаях. Когда он произносил «Эждерха», в его глазах отражался ужас, пережитый ребенком. Все детские страхи, лишения, горе и страдания воплотились в этом образе, который оставался с ним до последнего вздоха.
За несколько дней до того, как отец покинул этот мир, выдалась теплая и солнечная погода. Было очень тепло и безветренно. Практически полный штиль. Я был в Судаке по делам, когда мне сообщили, что папу нашли у берега рыбаки и еле спасли. Я примчался в Коктебель, куда его отвезли в больницу, и увидел, что отец обезумел. Несмотря на успокоительное, которое ему дали, он был крайне возбужден и испуган. В его глазах был ужас, а тело била дрожь.
Я обнял его, и тогда папа разрыдался, как маленький мальчик, который держался до последнего.
— Оно снова вернулось, чудище снова показалось, сынок. Я пытался убить его, но силы уже не те. Оно утащило мой кинжал под воду, но меня утащить не смогло. Оно столько лет выжидало, чтобы я ослаб и не показывалось. Оно знало, что я тысячи раз клялся убить его при встрече, и выжидало. Оно снова несет нам беду. Проклятое чудовище не нажралось тысячами жертв. Нужно убить его, уничтожить, пока не случилась беда. Страшные несчастья оно приносит с собой. Нет! Я не хочу! Я больше не вынесу этого! Его нужно убить, пока оно не сожрало нас! Сынок, его нужно уничтожить!
Что я мог сделать? Я сидел, обняв папу, и рыдал вместе с ним. Я не мог поверить в то, что мужчина, который был для меня примером всю жизнь, превратился в рыдающего мальчишку, сидящего на моих руках так же, как когда-то сидел на его коленях я. Пружина разжалась, и всё то, что он держал в себе все эти годы, вырвалось наружу…
Его сердце остановилось через 3 дня. Все 3 дня он говорил без умолку о том, что чудище вернулось, и его нужно убить, уничтожить, собравшись всем народом. Что будет беда и тяжелые времена для всего народа. Что не нужно спокойно ждать момента, когда будет поздно. Я утешал папу как мог, говорил, что все это сказки, и все у нас прекрасно. Что мы живем на родной земле, большой семьей. Что нет причин так переживать. Что внуки ждут лета, чтобы снова приехать к нему в гости и ходить на рыбалку и прогулки.
Но он не слышал меня. Он качал головой и кричал мне, что ничего не останется, если не убить чудище, что оно сожрет все, как в прошлый раз.
Риза-ага отвернулся и замолчал на несколько минут, тяжело вздыхая.
— Отец покинул этот мир 6 лет назад…